Сочинения гр. А. К. Толстого как педагогический ма - Страница 3

К оглавлению

Выстраданный стих, пронзительно унылый

Ударит по сердцам с неведомою силой.

Мне кажется, что к лирике Толстого вполне подходят слова его же стихотворения:

Словно падает жемчуг

На серебряное блюдо.

Мы, можем сказать ему его собственными стихами:

Твоя же речь ласкает слух,

Твое легко прикосновенье

Как от цветов летящий пух,

Как майской ночи дуновенье.

Чрезвычайно характерны по уравновешенности лежащего в их основании мотива три маленькие лирические пьесы Толстого. Во-первых, это – «Вздымаются волны, как горы»: поэт видит ладью, которая то взлетает к небу, то падает в бездну, и говорит ей:

Не верь же, ко звездам взлетая,

Высокой избранника доле.

Не верь, в глубину ниспадая,

Что звезд не увидишь ты боле.

Он уверен, что душа, это взволнованное страстью море, придет в свой законный уровень. В двух других пьесах того же характера Толстой сравнивает свою душу с морем. Он находит в жизни души моменты, когда ей бывает сродни шумящее море и когда она напоминает море спокойное – состояние деятельно-страстное и созерцательное. Замечательна в Толстом эта способность как-то сбоку взглянуть на свое сердце, не переживать в поэзии чувства и страдания, а описывать их переживание и сладить, как в душе сменяются

Надежд и отчаяний рой,

Кочующей мысли прибой и отбой,

Приливы любви и отливы.

Сознание необходимости гармонического равновесия в душевных состояниях заставляет его спокойно уверять, что не надо верить «отзыву любви», как ее прекращению. Равновесие восстановится в силу стихийного закона гармонии, который властен над его душой, как властен над океаном, звездой и песчинкой. Далеко не всякий поэт обладал этой могучей объективностью трезвого ума, для которого собственная жизнь часто представлялась даже не живой сменой живых волнений, а каким-то «золотым переплетом от беспечной удали к заботам». Не у всякого думы, как у Толстого, с завидным постоянством

Ткут то в солнце, то в тумане

Золотой узор на темной ткани.

Бессознательно и ревниво бережет он свое душевное равновесие; вид моря, которое, несмотря на весь свой видимый хаос и бурность, подчиняется таким строгим законам, склонен его особенно успокаивать. Для него бурное море – это периодически взволнованная душа, похожая на его душу, и на всякую человеческую душу. Не грезится ему при взгляде на волны, что это тоскует какое-то сердце, у которого оторвали от взоров созерцание неба и Бога (вспомните «Море» Жуковского), не грезится ему, как Байрону и Пушкину, «свободная стихия» мрачная, сурово-решительная и ничему не повинующаяся – Толстой, смотря на бегущие и сменяющиеся волны, приходит к утешительному выводу:

Что же грустить, коли клин вышибается клином.

Как волна сменяется новой волной.

Сознание необходимости и неизбежности гармонической смены настроений, а часто и положений в человеческой жизни, художественное стремление к красоте, гармонии, равновесию, – вовсе не приводят поэта, к состоянию равнодушия и безразличности. В очаровательной маленькой пьесе автор представляет свое пылкое сердце в виде раскаленного железа, брошенного в холодную воду светских отношений, и объявляет благородную решимость:

Буду кипеть, негодуя тоской и печалью —

Все же не стану блестящей, холодною сталью.

Далеко не всегда удается нашему поэту в лирической пьесе, которая часто увековечивает минуты, выйти из состояния колебаний и сомнений. В стихотворении:

В совести искал я долго обвиненья

он говорит, что напрасно силится согласить, что несогласимо; каждый звук в окружающем мире звучит ему неясным упреком, и напрасны все хлопоты ума:

Горестная чаша не проходит мимо,

Ни к устам зовущим низойти не хочет.

Но чаще и охотнее отвечает поэт в своих песнях те моменты, когда состояние сомнения разрешается:

Пришла пора – и вы воскресли вновь:

Мой прежний гнев и прежняя любовь.

Рассеялся туман и, слава Богу,

Я выхожу на старую дорогу.

В одной пьесе он в нерешимости:

Которому ж голосу отповедь дам?

В сомнении рвется душа пополам.

Но где же прямая, святая дорога?

Это состояние нерешимости переходит в желание следовать за тем голосом, который немолчно и повсюду говорит с ним на родном языке и манит сильнее всех других. Замечательнее всего в этом отношении является одно из последних лирических произведений Толстого: оно изображает блаженное состояние души, испытанное им раз в полудремоте. Поэту кажется, что он летит без крыл, что, поднявшись в воздухе, он переходит в один неудержимый порыв с природою; ум его остается трезвым и чуждым восторга, но сам поэт как бы умер для тревог и, взамен этого, ожил в сознании бытия. Дуновенье листьев шепчет поэту, что он находит, таким образом, разрешенье старинной задачи:

То творчества с покоем соглашенье,

То мысли пыл в душевной тишине.

Стремлением к гармонии и равновесию объясняется часто, мне кажется, и форма стихотворений Толстого. В ней очень обыкновенны параллелизмы. Вспомним: «Грядой клубится белою, над озером, туман», «Деревцо мое миндальное», «Острою секирой ранена береза», «Не верь мне, друг, когда, в избытке горя», «Не спящих солнце, грустная звезда» и др.

Особым видом параллелизма является и прекрасное стихотворение из Гервега, сопоставляющее смерть в неорганическом и в органическом мире.

Параллелизм в книжной поэзии, как мне думается, служит иногда к уменьшению остроты впечатления: например, «больное сердце не залечит раны» – эта тяжелая картина застилается в поэзии образом белой березы, которая плачет, потому что кто-то ударил ее топором по нежной белой коре, но должна утешиться на следующий год. В пьесе, взятой из Гервега, изображается смерть – смерть тяжелая, потому чти сердце, умирая, рвется на части; но в фантазии читателя это мучительное сознание ослабляется картинами исчезающего дыма, замирающего звука, гаснущей зари, картинами, которая рисует ему перед этим поэт своей волшебной кистью. Я думаю, что наш поэт ненамеренно, но из чувства поэтического такта, из свойственного ему чувства меры так часто прибегал к параллелизму.

Среди лирических пьес Толстого, среди преследовавших его и воссозданных им образов, часто слышится удаль, размах широкой русской натуры. Вспомним его «Край ты мой, родимый край», «Коль любить, так без рассудку», было бы совершенно несправедливо видеть только искусственность в этом тоне, в этих поэтических приемах. В основе лежит здесь коренная черта поэтической души Толстого, его влечение в беспредельное, в ширь и в высь, – о котором мы говорили в начале его поэтической характеристики. Отсюда и грандиозные образы, на которых останавливается его фантазия: боги, цари, рыцари, богатыри. Из стремления жить независимой созерцательной жизнью, из постоянного желания стряхнуть с себя мелочную действительность, с ее ложными тревогами к жалкими заботами, проистекала легкость, с которой поэт уходил в мир фантазии или погружался в прошлое. Его живые, непосредственные наблюдения, напр., в «Крымских очерках» не дали ничего замечательного, а охота, которую он так любил, в лирике его совсем не отразилась, даже в метафорах. Замечательно, что, легко допуская в фантазии или шутке гиперболу, он боялся всякого усиления тона, всякого увеличения размеров в деле изображения реальных чувств. В языке его нет этих постоянных усилений посредством ужасный, страшный, смертельно, бесконечно, невыразимо и т. п., и он искренно боится того злого духа, который